— Почему же вы не пришли к Ирине?
— А!.. Яне могла.
Влюблена. Все на свете забыла. А меня это злит. Обещала зайти сегодня, «условились» и, конечно, не зашла. Придется вечером опять идти в Институт. А я так устала!
Утром в госпиталь, откуда в префектуру, на rue de Rivoli — сниматься (счет: 4.50, а готова через час), из фотографии — к нашим, там выпила кофе, звонила Мамочке по телефону, потом — в фотографию.
29 марта 1928. Четверг
2 ч<аса> 40 мин<ут>. Через час, м<ожет> б<ыть>, придет Лиля. Жду ее, как манны небесной. Все боюсь, что денег не получу[129]. Вдруг это еще не сейчас получать, а сейчас только подать прошение. Страшно подумать. И страшно спросить Лилю, предпочитаю находиться в блаженном незнании.
Юрий с утра поехал на avenue Rapp для получения avis favorable[130]. Мамочке, может быть, еще не удастся получить его. Все вместе ругаем французские порядки.
Одно событие не отмечено у меня в дневнике: Жедринский.
В.И.Жедринский это муж Мариамны, той самой, в которую Юрий был когда-то так романтически влюблен. Был у нас в субботу, будет завтра, а там уезжает. Художник. Интересен. Пожалуй, мой стиль. Разговор с Юрием все о Белграде, о старых знакомых. На меня ноль внимания.
Юрий сам начал говорить о Мариамне. Вчера собрал ей свои стихи в красивую папку-офорт. Один момент мне было неприятно. Глупо. Разве не естественен его порыв? И потом — он прав: это самореклама, хочет напомнить о себе Белграду.
5 ч<асов> 50 мин<ут>. Не повезло. Ходили с Лилей к той даме[131], у которой деньги, но не застали: ее вызвали на заседание в Сорбонну. Условились, что будем завтра в 11 ч<асов> 50 <минут>. Если опять эта дама уйдет, деньги она оставит.
А вдруг — нет? Ведь завтра — последний день.
Купила мяса и хлеба. Если будет — возьму у Юрия на молоко, а его пошлю сниматься.
4 апреля 1928. Среда
8 ч<асов> 15 мин<ут>.
Последовательные события. В пятницу получила деньги (100 фр<анков>). Как нельзя более кстати. После обеда пошли с Юрием в префектуру. Волнений было много. У меня стоит ecrivain[132], а никакого подтверждения тому нет. И спохватилась я только в очереди. Перенервничала страшно. Гоняли меня долго из одного места в другое, и, наконец, я получила recepisse. И заплатила 20 фр<анков>. Довольна была страшно. Гора с плеч. Ощущая в портфеле важный документ и еще некую сумму денег, купила Юрию галстук. Яркий.
Вечером был Жедринский. Опять сильно опоздал. Опять понравился. Как-то так вышло, что попросил меня что-нибудь прочесть, хотя, по-моему, сделал это для Юрия. Я немного поломалась и прочла: «Я пуглива, как тень на пороге». Сделал вид, что произвело впечатление, и просил записать в его записную книжку. В остальное время я опять для него не существовала. Хотя мне кажется, что я для него все-таки существовала, и много слов и поз было для меня.
Ночью были страшные боли от менструаций, такие, что я кричала. Лежала с горячей бутылкой, корежилась и кричала. Юрий испугался. Кончилось тем, что в 5 ч<асов> пошел за Мамочкой. С этого и начались мои недомогания. Утром в госпиталь не поехала. Была в 3 часа. Боли сильнее. Лежала. Вечером в «Трибуну» не пошла — опять схватки. Лежала и ревела.
В воскресенье очень плохо. Ничего не ела. А вечером еще пошла на диспут Бердяева с Милюковым о религии. Выступало много ораторов, но «безбожник» был один — папаша[133]. По-видимому, было чрезвычайно интересно, но мне было так нехорошо, что ни о чем другом и думать не могла. Как приплелась домой, как легла, как смогла уснуть — не знаю.
Назавтра — legal +++. Слабость невероятная. Начала стирать — бросила. Даже посуду не мыла. Весь день лежала, ничего не могла есть. Боли. Юринька изменился. Все, что не касалось моего физического состояния, было зачеркнуто для меня.
Во вторник Мамочка побоялась пустить меня одну в госпиталь, поехала со мной. Анализ лучше — по одному кресту. День был хороший. Показалось, что стала чествовать себя лучше, и помчалась к Hotel de Ville[134] накупить пустяков — перьев, ножей, бумаги для наклеивания фотографий, тетрадку в переплете для Юрика, все в пределах 5 фр<анков>. Как доплелась домой — не знаю. И все остальное время лежала.
Написала два стихотворения. Первое неплохое, но жуткое. Независимо от того, к кому оно относится:
Я накопила приметыМного тревожных примет[135].
Есть строфы страшные:
В новой, приниженной жизни,В неумолимой борьбе,Будут рассказы о ближних,И никогда — о себе.
Неповторимые встречиНе утаенная грусть.
Мир потускнеет от скукиИ небывалой тоски.
И неуслышанный лепет:Счастье, безумье — прости!»
Почему-то тянет меня на такие вещи. Хочется писать о том, что страшно, и о том, что больно. Юрий, когда я ему прочла, страшно изменился. Потом сказал, что стоило больших усилий сдержать себя и не зарыдать. Я тоже скисла. Поздно вечером до чего-то договорились. Юрий все-таки не понял меня, и мне пришлось утешать его, как ребенка. Он боится. Я не боюсь. Разве это предчувствия?
7 апреля 1928. Суббота. 9 ч<асов> 25 мин<ут>
На этом месте Юрий меня оборвал.
Получила вчера письмо от Лели — ужасное письмо. У нее был триппер. Бедная, что она пережила, как перемучалась с леченьем. Сейчас поправляется. Пишет, что счастье, что она еще не женщина, после было бы хуже. А я и не знала, что можно заразиться триппером не через половые сношения. Как поправится — выходит замуж. Дай Бог ей больше счастья, она его заслужила.
У меня очень подавленное состояние. Во-первых, бывают моменты, когда угнетает материальная нужда. Это не всегда бывает. Я знаю, что надо, необходимо как можно скорее найти работу и зарабатывать. Я плохо себя чувствую, но это не оправдание. Или — в госпиталь, или — в мастерскую.
Вторая причина, которая меня угнетает, — Институт. Скоро начнутся экзамены. Завтра будет общее собрание, посвященное этому вопросу. А я! А мой медик в госпитале (он, оказывается, студент) спросил: «Так в этом году кончаете?» Ой, как все это больно.
Вот мне и кажется, что наступает то время, когда мне надо как-то уйти из жизни, т. е. приближается та грань, за которую я никогда не заглядывала. Казалось, что оба эти вопроса должны разрешиться сами собой моим исчезновением.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});